Искушение ворона - Страница 40

«Причем здесь Лерма?» — подумал Никита.

А при том, что в семнадцатом веке приезжает в Россию другой Лерма, известный более, как Лермонт — шотландский предок поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Государь Алексей Михайлович ненавидел католиков и, нанимая западноевропейских военных спецов, без которых армия никак не могла обходиться, отдавал предпочтение протестантам. В том числе — шотландцам… Вот и появился тогда в России Лермонт… Лермонт, внучка которого, Анастасия Ивановна Баскакова, вышла замуж за лейб-гвардии уланского ротмистра Петра Захаржевского… Таким образом, дети Петра и Анастасии приходились троюродными кузенами Михаилу Юрьевичу Лермонтову.

Но этого мало.

Тот самый «муж честный из немец» по имени Лерма тоже оставил свое семя в онтогенезе рода Захаржевских. В кронах генеалогии Коновницыных, Огаревых, Пашковых и Захаржевских тонкой лианой вьется линия, идущая от Лермы… Но на вопрос, кто он, этот Лерма, муж честный из немец, Ада Владимировна ответить не могла. Может, он и того же рода-племени, что и шотландец Лермонт… Очень может быть. Между Лермой и Лермонтом лежит пропасть длиной в два с лишним века…

Никита набрал номер архива.

— Ада Владимировна? Как вы думаете, а если я поеду в Лондон, или в Глазго и Эдинбург, я там смогу что-либо найти по связи Лермы с Лермонтом?

— Думаю, сможете, — грустным голосом ответила Ада, — у них в архивах компьютеры, не то, что у нас, все руками, да глазами, да в бумажной пыли…

Никите стало бесконечно жаль эту женщину…

«Привезу ей из Англии что-нибудь. Плед клетчатый в шотландку, например». — Этой мыслью совесть Никиты и успокоилась.

Ариадна Сергеевна тяжело и громко дышала.

Рот ее был широко раскрыт, а грудь высоко вздымалась и опадала, как если бы Ариадна Сергеевна была не персональной пенсионеркой республиканского значения, а бегуньей на короткие дистанции, что только что рванула четыреста метров с барьерами.

— Плохой ты сын, Никита, плохой ты сын, — твердила Ариадна Сергеевна, набираясь дыхания после каждой, с трудом дающейся ей фразы, — плохой сын, знаешь, как мне по весне трудно бывает, а и не позвонишь иной раз, и за лекарством…

— Ладно, мама, ну плохой, ну плохой! — раздраженно кивал Никита, — знаешь, как теперь по радио поют: «Я его слепила из того, что было…»

— Дурак! — с чувством выдохнула Ариадна Сергеевна, — отец твой, академик Всеволод Иванович, святой был человек, а ты неблагодарная скотинка, Никитушка, когда на могиле последний раз-то был?

Никита молча подошел к окну и, отдернув тяжелую портьеру, глянул вниз, на двор, где местные власти принялись за укладку асфальта.

— У тебя, мама и обострение оттого, что без света, как мышь летучая, сидишь.

— Не болтай, я сама знаю, от чего у меня обострение, скажи лучше, зачем в Англию собрался? Разбогател, что ли?

Никита отошел от окна и принялся по старой памяти трогать мамины статуэтки на полочках: пастушек, пастушков, лесных ланей, тонконогих балерин в пачках.

— Не трогай, разобьешь! — прикрикнула Ариадна Сергеевна, — и отвечай матери, когда спрашивает!

— Денег мне мама подарили, вот и еду проветриться в Шотландию, в Глазго, в Эдинбург, там ведь наши предки какие-то вроде как по семейным нашим преданиям, верно?

— Подарили, говоришь? А не украл? Гляди, Никита, посадят тебя, посадят на позор моим сединам!

Про седины — это Адочка наговаривала на себя. Волосы ее были черны, как смоль, да и вообще она была еще красавица хоть куда. Но только не в те дни, когда обострения астмы превращали ее в глубокую старуху.

— Что ты, мама, ерунду городишь! — рассердился Никита, — я говорю, подарили мне денег, на родословные изыскания подарили, один дворянчик из первой волны эмиграции, полусумасшедший миллионер из альтруизма чистого…

— Врешь, врешь поди! Если посадят тебя, куда мне старухе от позора тогда деваться!

Никита снова подошел к окну. Рабочие внизу с ленцой раскидывали лопатами черный дымящийся асфальт, и малюсенький, как виделось сверху, каток тощим слоем размазывал его по двору.

— До следующего лета, — сказал Никита в задумчивости.

— Что говоришь? — переспросила Ариадна Сергеевна.

— До следующего лета асфальт едва ли пролежит, говорю, вот они, жулики, как деньги отмывают!

— Деньги, деньги, ты в Шотландии будешь, ты там Таньку поищи, вот тоже дочура у меня, почище тебя! — ворчливо, с придыханием заговорила Ариадна Сергеевна. — Вот у кого, верно, денег-то куча, так у Татьяны Всеволодовны, как уехала, ни разу ни сама не появилась, ни к себе не пригласила… Ищи ее, как ветра в поле… Раньше-то хоть письма присылала, посылочки, а теперь… Уж восемь лет ни слуху ни духу, говорили даже, будто и в живых нет ее, только этот черный, араб-то этот, мне тогда точно сказал: жива, мол, и здорова, только скрывается! Это от матери то родной, от брата?.. Ты, Никитка уж постарайся, разыщи там ее…

— Я тебя-то про нее и хотел спросить, — оживился Никита.

— И что? — напряженно глядя в сторону, спросила мать.

— Я, помнится, слышал, сестрица рассказывала, ты у бабки нашей, будучи Татьяной беременной, колдовство какое то, чары какие-то воспринимала, что ли? Или это бред сивой кобылы?

Мать не отвечала. Сидела, отвернувшись, смотрела в пространство между распахнутыми Никитой гардинами.

— Не знаю, не было ничего, — сказала она, — беременность тяжелая у меня была, бредила я, потом, может, и наболтала Таньке чего, не подумав, а та тебе, переврала сто раз…

— Я не про то, мама, я про то, что родня у нас там какая то в Шотландии, разве не так?